Самая легкая лодка

Самая легкая лодка в мире — Юрий Коваль

Страница 1 из 43

Самая легкая лодка в мире (повесть)

Глава I. МОРСКОЙ ВОЛК

С детства я мечтал иметь тельняшку и зуб золотой. Хотелось идти по улице, открывать иногда рот, чтоб зуб блестел, чтоб прохожие видели, что на мне тельняшка, и думали: «Это морской волк».
В соседнем дворе жил ударник Витя Котелок. Он не был ударником труда. Он был ударник-барабанщик. Он играл на барабане в кинотеатре «Ударник». Все верхние зубы были у него золотые, а нижние — железные. Витя умел «кинуть брэк».
Перед началом кино оркестр играл недолго, минут двадцать, и наши ребята мучительно ожидали, когда же Витя «кинет».
Но Витя нарочно долго «не кидал».
Наконец в какой-то момент, угадав своим барабанным сердцем особую паузу, он говорил громко: — Кидаю!
Оркестр замирал, и в полной тишине начинал Витя тихохонько постукивать палочкой по металлическому ободу барабана и вдруг взрывался, взмахнувши локтями. Дробь и россыпь, рокоты и раскаты сотрясали кинотеатр.
Витя Котелок подарил мне шикарный медный зуб и отрезал от своей тельняшки треугольный кусок, который я пришил к майке так, чтоб он светил через вырез воротника.
Я расстегивал воротник и надевал зуб, как только выходил на улицу.
Зуб был великоват. Я придерживал его языком и больше помалкивал, но с блеском улыбался. По вечерам ребята выносили во двор аккордеон и пели:
В нашу гавань заходили корабли,
Большие корабли из океана…
Сумерки опускались на Москву и приносили с собой запах моря. Мне казалось, что в соседних переулках шумит прибой, и в бронзовых красках заката я видел вечное движенье волн.
Распахнув пошире воротник, я бродил по Дровяному переулку, сиял зубом в подворотнях. Порывы ветра касались моего лица, я чувствовал запах водорослей и соли.
Море было всюду, но главное — оно было в небе, и ни дома, ни деревья не могли закрыть его простора и глубины.
В тот день, когда я пришил к майке треугольный кусок тельняшки, я раз и навсегда почувствовал себя морским волком.
Но, пожалуй, я был волком, который засиделся на берегу. Как волк, я должен был бороздить океаны, а вместо этого плавал по городу на трамвае, нырял в метро.
Мало приходилось мне мореходствовать. Как-то две недели проболтался в Финском заливе на посудине, которая называется «сетеподъемник», обошел Ладожское озеро на барже под названием «Луза».
Шли годы, и все меньше моря оставалось для меня в небе. Никаких водорослей, никакой соли не находил я ни в Дровяном переулке, ни в Зонточном.
— Выход к морю, — бормотал я про себя, гуляя по Яузе, — мне нужен выход к морю. Мне просто-напросто негде держать корабль. Вот Яуза — родная река, но попробуй тут держать корабль — невозможно. Мертвый гранит, отравленные воды.
Каждый год собирался я в далекое плаванье, но не мог найти подходящее судно. Покупать яхту было дороговато, строить плот — громоздко.
— Купи резиновую лодку, — советовал старый друг художник Орлов.
— Мне нужно судно, а не надувное корыто. К тому же хочется придумать что-то свое, необычное.
— Сделай корабль из пустых бутылок. В каждую бутылку сунь по записке на случай крушения — и плыви!
Целый вечер сидели мы у Орлова в мастерской, что находится как раз у Яузских ворот, и придумывали корабли и лодки из разных материалов — птичьих перьев, разбитых гитар и даже членских билетов спортивного общества «Белая лебедь».
— В Москве невозможно держать корабль, — сказал наконец Орлов. — Какой тут корабль? Стены, машины, троллейбусы. Тебе нужен выход к морю.
— Конечно! — крикнул я. — Выход к морю! Я задыхаюсь без выхода к морю и нигде не могу его найти. А Яуза — это не выход.
— Яуза — прекрасный выход. Построил бы корабль и поплыл прямо из мастерской. Но держать здесь корабль невозможно. Строй лодку — корабля тебе в жизни не видать.
И вдруг мне пришла в голову некоторая мысль. Я вздрогнул, сжал зубы, но мысль все-таки легко выскочила наружу:
— Я построю лодку, но только самую легкую в мире.
— Самую легкую? В мире? А сколько она будет весить?
— Не знаю… Хочется поднимать ее одной левой.
— Без бамбука тут не обойтись, — сказал Орлов, задумчиво пошевеливая бородой и усами. — Бамбук — самый легкий материал.
— Куплю десятка два удочек.
— Удочки — это прутики. А нужны бревна.
Тот год в Москве была особенно морозная и снежная зима. Каждый вечер разыгрывалась в переулках метель, и казалось странным думать в такое время о бамбуке. Но я думал, расспрашивал знакомых. Мне советовали накупить удочек, ехать в Сухуми, писать письмо в Японию. Некоторый наш знакомый, Петюшка Собаковский, подарил коготь бамбукового медведя.
Постепенно разошелся по свету слух, что есть в Москве человек, ищущий бамбук. Неизвестные лица, большей частию с Птичьего рынка, звонили мне:
— Вам нужен бамбук? Приезжайте.
Я ездил по адресам — чаще в сторону Таганки, но всюду находил удочки или лыжные палки. Кресла, этажерки, веера.
Вместе со мной болел «бамбуковой болезнью» художник Орлов, который был вообще легковоспламеняем.
Коренастенький и плотный, он никак не соответствовал своей гордой фамилии. Во всяком случае, ничто не напоминало в нем орла — ни нос, ни бледный глаз, разве только усы растопыривали порой свои крылья и сидели тогда на бороде как орел на горной вершине.
— На Сретенке живет милиционер Шура, — сообщил мне Орлов, — говорят, он видел бамбук.
— Какой милиционер?
— Не знаю, какой-то милиционер Шура, художник.
— Что за Шура? Художник или милиционер?
— Сам не пойму, — сказал Орлов, — Петюшка Собаковский сказал, что на Сретенке стоит на посту милиционер Шура. Он же и художник.
И вот этот Шура в каком-то подвале видел вроде бы то, что нужно.
Несколько дней через нашего знакомого Петюшку мы договаривались с Шурой. Наконец Петюшка сообщил, что милиционер-Шура-художник будет ждать нас в половине двенадцатого ночи на углу Сухаревского переулка.

Самая лёгкая лодка в мире: опыт прочтения

Брежневские времена не были такими уж людоедскими, и великих русских советских еврейских писателей уже не расстреливали и не морили в выстуженных теплушках – в эру милосердия их всего лишь «запрещали к служению», то есть попросту переставали в какой-то момент печатать.

При этом пути – иные пути были открыты. Кто-то уезжал. Кто-то обживал кочегарку и писал для сам/там-издата. А кто-то на время переселялся в «детскую» литературу. Алешковский. Бродский (да, стихи Бродского публиковались в журнале «Костёр»). Коваль.

Но среди массы талантливых писателей, искавших убежища в детской литературе, Коваль стоял особняком: он не халтурил, как Бродский в «Рабочей азбуке» или в «Кто открыл Америку», не спускался на пару ступенек вниз, а писал для детей так же, как если бы писал для взрослых – в полную силу. Непростым, цветистым языком. С кучей отсылок, без тени мысли, что «нашему читателю это может быть непонятно».

Рассмотрим, к примеру, сцену в бане из «Васи Куролесова». Объясняет ли автор школьникам среднего возраста, кто такие Тибулл и Тиберий? Называет ли годы правления второго? Упоминает ли достижения в прославлении вечного города первого?

Между тем здоровья у обоих и так было хоть отбавляй. Во всяком случае главные признаки здоровья – упитанность и краснощёкость – так и выпирали из простыней. Один из них похож был даже на какого-то римского императора, и буквы «Т. Б.», расположенные на кругленьком животе, намекали, что это, очевидно, Тиберий. Второй же, с явной лысиной, смахивал скорей на поэта, а буквы подсказывали, что это – Тибулл.

– Я люблю природу, – говорил Тибулл, – потому что в природе много хорошего. Вот этот веник, он ведь тоже частичка природы. Другие любят пиво или кино, а я природу люблю. Для меня этот веник лучше телевизора.

– По телевизору тоже иногда природу показывают, – задумчиво возразил Тиберий.

– А веник небось не покажут!

– Это верно, – согласился Тиберий, не желая спорить с поэтом. – Давай за природу! – И древние римляне снова чокнулись.

– Как ты думаешь, для чего люди чокаются? – спросил через некоторое время Тибулл, как всякий поэт настроенный слегка на философский лад.

– Верно, но не совсем. Когда мы пьём лимонад, это – для вкуса. Нюхаем – для носа. Смотрим на его красивый цвет – для глаза. Кто обижен?

– Ухо, – догадался Тиберий.

– Вот мы и чокаемся, чтоб ухо не обижалось.

– Ха-ха! Вот здорово! Ну, объяснил! – с восторгом сказал Тиберий и, сияя, потрогал своё ухо, как бы проверяя: не обижается ли оно? Но ухо явно не обижалось. Оно покраснело, как девушка, смущённая собственным счастьем.

Тут, право же, за вычетом лимонада, вовсе нет ничего детского. Удивительно ли, что убежище оказалось ненадёжным?

Он говорит: Юрий Осич, я же понимаю, на что вы намекаете. Я говорю: На что. Искренне. Я говорю: Я не понимаю на что. Он, конечно, стремится к свободе, на Северный полюс. Это же естественно. И я, скажем, свободолюбивый человек. Он говорит: Но вы же не убежали в Израиль. Я говорю: Но я не еврей. Он: Как это вы не еврей? Я говорю: Так, не еврей. Он говорит: Ну давайте будем считать так, что вы ни на что не намекаете. Но книгу переносим на следующий год в связи с нехваткой бумаги.

Взрослых же вещей Коваль написать успел совсем немного, и, как и в случае с «Преподавателем симметрии» Битова, книги эти встретили своего немногочисленного читателя в совершенно неподходящий момент, и остались… не скажу незамеченными, не скажу недооцененными… остались где-то на периферии, остались маргинальным чтением с суммарной аудиторией меньше, чем аудитория самиздата в брежневскую милосердную эпоху.

Итак, тихой сапой и геройским кривоходом, я подобрался наконец к тому, о чём собирался сказать – о «Самой лёгкой лодке в мире». Задел этой повести был вполне удачно напечатан в журнале «Пионер» (привет, Бродский!) ещё в 1983 году, но доделывал и перелицовывал Коваль свою небольшую повесть долгих десять лет (первое издание – 1994). Это странная история о подготовке к небывалому путешествию и, собственно, о странном путешествии, наполненном встречами со странными существами… впрочем, хитроумный Улисс в своём путешествии встречал существ не менее странных.

В отличии от «Суер-выера», целиком построенного на игре со словом и со смыслом, странности «Лодки» действительно смотрятся странно. Это не похоже ни на усреднённые байки байдарочников, ни на какого-то рода фантастическую литературу. У меня есть объяснение, но, боюсь, это объяснение может быть неверным, а также может испортить впечатление от чтения – поэтому, если вы ещё не читали этой книги, то, вероятно, хорошим решением будет до времени отложить чтение моего объяснения.

Я не могу прочитать эту историю иначе, чем как описание этапов бардо.

Герой подходит к вопросу перехода основательно, лодка его легка, и отправляется в путешествие он легко и незаметно. Если бы не «последний торт» на его поминках и не «раскладушку забрал Орлов» – можно было бы и вовсе не заметить.

В бардо герою следует пересечь три озера: «Багровое», «Илистое» и «Покойное».

С «Багровым» он расправляется шутя, просто проявив снисхождение к поверженному (карасю, но не суть).

А на «макарке», ведущей из Илистого, его начинают одолевать призраки прошлого, и он, уже увидев краем глаза стены и купола, притягивается течением назад, и принуждается к утопической попытке войти в Покойное озеро с четырёхкратным перевесом.

Самая легкая лодка в мире

Страница 1 из 43

Самая легкая лодка в мире (повесть)

Глава I. МОРСКОЙ ВОЛК

С детства я мечтал иметь тельняшку и зуб золотой. Хотелось идти по улице, открывать иногда рот, чтоб зуб блестел, чтоб прохожие видели, что на мне тельняшка, и думали: «Это морской волк».
В соседнем дворе жил ударник Витя Котелок. Он не был ударником труда. Он был ударник-барабанщик. Он играл на барабане в кинотеатре «Ударник». Все верхние зубы были у него золотые, а нижние — железные. Витя умел «кинуть брэк».
Перед началом кино оркестр играл недолго, минут двадцать, и наши ребята мучительно ожидали, когда же Витя «кинет».
Но Витя нарочно долго «не кидал».
Наконец в какой-то момент, угадав своим барабанным сердцем особую паузу, он говорил громко: — Кидаю!
Оркестр замирал, и в полной тишине начинал Витя тихохонько постукивать палочкой по металлическому ободу барабана и вдруг взрывался, взмахнувши локтями. Дробь и россыпь, рокоты и раскаты сотрясали кинотеатр.
Витя Котелок подарил мне шикарный медный зуб и отрезал от своей тельняшки треугольный кусок, который я пришил к майке так, чтоб он светил через вырез воротника.
Я расстегивал воротник и надевал зуб, как только выходил на улицу.
Зуб был великоват. Я придерживал его языком и больше помалкивал, но с блеском улыбался. По вечерам ребята выносили во двор аккордеон и пели:
В нашу гавань заходили корабли,
Большие корабли из океана…
Сумерки опускались на Москву и приносили с собой запах моря. Мне казалось, что в соседних переулках шумит прибой, и в бронзовых красках заката я видел вечное движенье волн.
Распахнув пошире воротник, я бродил по Дровяному переулку, сиял зубом в подворотнях. Порывы ветра касались моего лица, я чувствовал запах водорослей и соли.
Море было всюду, но главное — оно было в небе, и ни дома, ни деревья не могли закрыть его простора и глубины.
В тот день, когда я пришил к майке треугольный кусок тельняшки, я раз и навсегда почувствовал себя морским волком.
Но, пожалуй, я был волком, который засиделся на берегу. Как волк, я должен был бороздить океаны, а вместо этого плавал по городу на трамвае, нырял в метро.
Мало приходилось мне мореходствовать. Как-то две недели проболтался в Финском заливе на посудине, которая называется «сетеподъемник», обошел Ладожское озеро на барже под названием «Луза».
Шли годы, и все меньше моря оставалось для меня в небе. Никаких водорослей, никакой соли не находил я ни в Дровяном переулке, ни в Зонточном.
— Выход к морю, — бормотал я про себя, гуляя по Яузе, — мне нужен выход к морю. Мне просто-напросто негде держать корабль. Вот Яуза — родная река, но попробуй тут держать корабль — невозможно. Мертвый гранит, отравленные воды.
Каждый год собирался я в далекое плаванье, но не мог найти подходящее судно. Покупать яхту было дороговато, строить плот — громоздко.
— Купи резиновую лодку, — советовал старый друг художник Орлов.
— Мне нужно судно, а не надувное корыто. К тому же хочется придумать что-то свое, необычное.
— Сделай корабль из пустых бутылок. В каждую бутылку сунь по записке на случай крушения — и плыви!
Целый вечер сидели мы у Орлова в мастерской, что находится как раз у Яузских ворот, и придумывали корабли и лодки из разных материалов — птичьих перьев, разбитых гитар и даже членских билетов спортивного общества «Белая лебедь».
— В Москве невозможно держать корабль, — сказал наконец Орлов. — Какой тут корабль? Стены, машины, троллейбусы. Тебе нужен выход к морю.
— Конечно! — крикнул я. — Выход к морю! Я задыхаюсь без выхода к морю и нигде не могу его найти. А Яуза — это не выход.
— Яуза — прекрасный выход. Построил бы корабль и поплыл прямо из мастерской. Но держать здесь корабль невозможно. Строй лодку — корабля тебе в жизни не видать.
И вдруг мне пришла в голову некоторая мысль. Я вздрогнул, сжал зубы, но мысль все-таки легко выскочила наружу:
— Я построю лодку, но только самую легкую в мире.
— Самую легкую? В мире? А сколько она будет весить?
— Не знаю… Хочется поднимать ее одной левой.
— Без бамбука тут не обойтись, — сказал Орлов, задумчиво пошевеливая бородой и усами. — Бамбук — самый легкий материал.
— Куплю десятка два удочек.
— Удочки — это прутики. А нужны бревна.
Тот год в Москве была особенно морозная и снежная зима. Каждый вечер разыгрывалась в переулках метель, и казалось странным думать в такое время о бамбуке. Но я думал, расспрашивал знакомых. Мне советовали накупить удочек, ехать в Сухуми, писать письмо в Японию. Некоторый наш знакомый, Петюшка Собаковский, подарил коготь бамбукового медведя.
Постепенно разошелся по свету слух, что есть в Москве человек, ищущий бамбук. Неизвестные лица, большей частию с Птичьего рынка, звонили мне:
— Вам нужен бамбук? Приезжайте.
Я ездил по адресам — чаще в сторону Таганки, но всюду находил удочки или лыжные палки. Кресла, этажерки, веера.
Вместе со мной болел «бамбуковой болезнью» художник Орлов, который был вообще легковоспламеняем.
Коренастенький и плотный, он никак не соответствовал своей гордой фамилии. Во всяком случае, ничто не напоминало в нем орла — ни нос, ни бледный глаз, разве только усы растопыривали порой свои крылья и сидели тогда на бороде как орел на горной вершине.
— На Сретенке живет милиционер Шура, — сообщил мне Орлов, — говорят, он видел бамбук.
— Какой милиционер?
— Не знаю, какой-то милиционер Шура, художник.
— Что за Шура? Художник или милиционер?
— Сам не пойму, — сказал Орлов, — Петюшка Собаковский сказал, что на Сретенке стоит на посту милиционер Шура. Он же и художник.
И вот этот Шура в каком-то подвале видел вроде бы то, что нужно.
Несколько дней через нашего знакомого Петюшку мы договаривались с Шурой. Наконец Петюшка сообщил, что милиционер-Шура-художник будет ждать нас в половине двенадцатого ночи на углу Сухаревского переулка.